Жалобная книга [litres] - Макс Фрай

И я, конечно, не ору, веду себя прилично, просто киваю сдержанно. Дескать, почему нет? Кто же от работы отказывается? Тем более если «шанс»…

Поддерживаю разговор, расспрашиваю о сроках, а сама меж тем смотрю на Наталью, как привыкла уже глядеть на людей, пробую на вкус ее настроение — просто так, из любопытства, ну и чтобы форму не терять. И обнаруживаю вдруг: а ведь ей чертовски обидно, что мой перевод так понравился начальству. Выясняю с легкой грустью: сперва моя подружка приложила немало усилий, чтобы загрести нового Штрауха под себя, как это было с первым романом. И только когда ей твердо сказали: «Нет, или второго Штрауха будет переводить ваша девочка, или мы пригласим Ободова», — присмирела, пообещала со мной поговорить. Этот незнакомый мне Ободов для Наташки — страшный враг, не знаю уж почему. То ли просто конкуренция, то ли было между ними что-то нехорошее, не знаю, никогда не лезла в ее дела.

Странно все же, что она так расстроилась. Должна бы, по идее, порадоваться за меня, хоть чуть-чуть. Сама ведь говорила, что при случае обязательно меня похвалит, добудет для меня самостоятельную работу, так, чтобы и фамилия в выходных данных значилась, и заработок более верный… А теперь вот огорчается. И ведь не сказать, что я у нее последний кусок хлеба отнимаю: чего-чего, а работы на ее век хватит, Наташка у нас нарасхват, она и меня-то, собственно, припахала, потому что не справлялась уже с золотым этим дождем в одиночку.

Мне бы рассердиться на нее сейчас, а я вот — сочувствую. Думаю снисходительно: «Ах ты, бедный мой дружочек!» Жалко мне живого человека, который может искренне огорчиться из-за чужой удачи. Значит, совсем уж плохи его собственные дела — по большому счету.

И ведь не скажешь прямо: «Ты не грусти, пожалуйста, что у меня так все хорошо. Это, знаешь ли, пройдет когда-нибудь». Нельзя открывать карты. Я бы сама очумела, если бы выяснилось вдруг, что мои сокровенные, не самые, мягко говоря, парадные переживания для окружающих — как на ладони.

Поэтому я просто говорю: «Спасибо». Добавляю смиренно: «Если бы не ты, я бы и мечтать о таком не могла». Объясняю тактично: «На самом деле мне еще учиться и учиться этой профессии, у тебя же, собственно, и учиться, просто Штраух — мой автор. Он пишет, как я говорю, даже — как думаю, с той же интонацией, в точности. Так бывает».

В общем, успокоила ее кое-как. Потом уже, задним числом, когда желтое такси увозило меня на Пятницкую, к Маринушкиному дому, сама себе удивлялась. Если бы мне довелось покопаться в Натальиных переживаниях всего неделю назад, я бы вызверилась на нее, обозвала бы дрянью и сукой, ушла бы, хлопнув дверью, дала бы себе слово никогда больше не иметь с нею дела — и плевать на все, проживем без копеечных этих халтур-подработок, выкрутимся как-нибудь». Именно так я бы и поступила, несомненно. А теперь — ничего, кроме сочувствия, так-то. «Бедная, — думаю, — как же ей, наверное, нелепо наедине с собой».

Сильный великодушен, о да. Нынче я как никогда прежде понимаю значение этой фразы. Я теперь, выходит, тоже сильная; был ведь когда-то такой журнал «Знание — сила» или даже есть до сих пор? Не знаю, как обстоят дела с журналом, но знание человеческой природы действительно дает силу. По меньшей мере, силу быть великодушной — вот как все лихо закручено.

Зато у Маринушки дома я наконец отдохнула душой. «Ты для меня, как второй ребенок» — эти слова, сказанные в минуту общей беды и растерянности, по-прежнему на удивление актуальны. И, как я теперь понимаю, наши дела обстояли так с самого начала. Это я, глупая, думала, что Маринка по расчету пригрела меня на пышной своей груди. А она, оказывается, просто полюбила меня с первого взгляда и, можно сказать, удочерила под первым попавшимся предлогом. Нет, ежевечернее камлание о делах Алексея Хуаныча, это для нее, конечно, очень важно, но если бы я гадать вовсе не умела, нашелся бы какой-то иной повод для дружбы.

И вот теперь я сижу рядом со своей покровительницей и купаюсь в ее настроении, как в молочно-теплом вечернем море. По сравнению с этой нежностью, весь прочий мир холоден и темен для меня, хотя я-то понимаю: на самом деле всюду тепло и светло, особенно сейчас, просто моя Маринушка, вероятно, самая добрая женщина на земле. Правда-правда, уж теперь-то мне есть, с чем сравнивать…

Сижу с ногами в кресле, пью эспрессо из новенькой, для будущего кафе купленной машины, уплетаю шарлотку, специально испеченную к моему приезду. Радуюсь, что дела «Шипе-Тотека» пошли на лад, с каждым днем все лучше. Алеша, зайчик такой, уже, оказывается, разобрался со всеми мыслимыми и немыслимыми злодеями. Говорит, подобное больше не повторится. Ну, будем надеяться… В кафе нашем уже полным ходом идет ремонт. «Скоро все будет, как прежде», — обещает Марина, а у меня хватает такта промолчать, не говорить ей, что «как прежде» ничего уже не будет.

Тем более что ее-то перемена моей участи, строго говоря, вряд ли касается. Где я буду ночевать — это мы, конечно, еще поглядим, а вот гадать посетителям, как раньше — что ж, отличное занятие, лучшего охотничьего домика для накха и не придумаешь. В «Шипе-Тотеке» всегда хватало унылых посетителей. Буквально магнитом их к нам притягивало…

— Ты где живешь-то сейчас? — спрашивает наконец Марина. — Все еще у Натальи?

Она, бедная, все это время погибала от любопытства, но врожденное чувство такта вынуждало ее продолжать самоистязание до последней капли терпения.

Отрицательно мотаю головой. Смотрю ей в глаза. Маринка понимающе ахает и прижимает ладони к щекам.

— Слушай, — говорит, — если так… Выходит, оно того стоило? В смысле Лешка этим бандитам еще и спасибо от нашего с тобой имени передать должен?

— Обойдутся, — смеюсь. — Вот еще — «спасибо» говорить! И без них справились бы. Все к тому шло, как ни крути… Кстати, никогда еще с мужчинами в кафе не знакомилась. Я имею в виду — так, чтобы с продолжением.

— А я — раз пять, — гордо сообщает Маринушка. — Или нет?.. Погоди-ка, дай сообразить…

Морщит лоб, загибает пальцы. Наконец говорит:

— Нет, все-таки четыре раза. Пятый раз — в университетской столовке, а это не считается. С Лешкиным отцом, между прочим, там познакомилась, так что он у меня — дитя общепита в каком-то смысле. В детстве больше всего на свете любил жареного хека и пюре столовское на воде, представляешь? Что бы я ни приготовила, а он все этого хека с пюре клянчил… Погадаешь мне, кстати? А то ведь по-прежнему молчит, поросенок, ничего мне не рассказывает. Ничему его жизнь не учит…

Ну, чему-то, надо думать, все-таки учит. Вон, на Большого Босса выучился как-то… Но вслух я этого не говорю, а достаю из сумки колоду. Погадать — дело хорошее, это я всегда с радостью.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});